Не в порядке критики, а в целях предварительной наметки тех разделов дарвинизма, уточнение и углубление которых представляется особенно желательным для утверждения эволюционного учения в общепринятом сейчас аспекте, да позволено нам ограничиться лишь рядом нижеследующих замечаний.

Мы начнем с той гениальной аналогии, которая по мысли двух обоснователей идеи эволюции живой природы призвана раскрыть причину, движущую силу этого процесса и которая, как хорошо известно, послужила главным поводом к его фактическому признаванию.

Мы разумеем приравнение Естественного подбора, прокламируемого дарвинистами, с Искусственным подбором, практикуемым человеком.

Проводя это сравнение, обычно забывают, что при всей аналогичности этих процессов, они разнятся во многих отношениях.

Эти и подобные им свойства можно обозначить, как особенности «продуктивные», как одинаково полезные и человеку, и животному.

Совсем не то приходится сказать о многих признаках, биологически «нейтральных», т.е. неполезных и невредных, но не менее интересующих заводчика, или любителя, чем свойства «продуктивные», из множества примеров приведем только один.

Всем куроводам хорошо известно, что из обязательных, «стандартных» признаков чистопородности для итальянских кур (в широком смысле слова, относя сада и собственно Итальянских, и Леггорнов, и Минорок) издавна считается постав Гребня: прямо торчащий вертикально вверх у петуха, пологий, на бок свешенный у кур. Минорку-курицу с торчащим вертикально гребнем забракует и объявит «непородистой» любая выставочная экспертиза, независимо от совершенства курицы по линии окраски, веса, яйценоскости, или других «хозяйственных» достоинств.

Признаков такого рода имеется несчетное количество. Достаточно взглянуть на протоколы Выставочных Комитетов или экспертиз! Их, эти признаки, возможно обозначить, как «спортивные», поскольку при оценке их заводчиком или любителем решающими являются лишь требования «Спорта», не имеющие тени объективного, солидного обоснования, являясь делом моды, произвола и каприза.

Именно сюда, к этим спортивным признакам, мы отнесем такие отвечающие твердому «стандарту» требования, как масти для определенной расы одомашненных животных.

Рыжая корова Симментальская в такой же мере неприемлема для выставочной экспертизы, как нерыжая окраска Сеттера-ирланда, черная масть такой коровы — столь же неприемлема, как неимение ее у Сеттера-Гордона, каковы бы ни были молочные или мясные качества у первых, или полевые качества вторых.

Для этого «спортивного» подбора одомашненных животных у животных, обитающих на воле, нет аналога и это не смотря на то, что признаков «спортивного» характера имеется и у животных диких в изобилии.

Из сказанного следует, что только в отношении «продуктивных» свойств организации, как зоркость зрения и слуха, резвость, злобность, чуткость, мышечная сила, склонность к ожирению, быстрота полета или бега, плаванья, нырянья, способность выносить и летний зной и зимний холод — можно сравнивать подбор искусственный с естественным, поскольку соответственные качества и свойства одинаково полезны, «жизнеутверждающи» домашнему животному и дикому.

Однако, как ни характерны перечисленные свойства для отдельных групп животных, будь то злобность волка, или быстроногость зайца или антилопы, запасение жира на зиму у медведя и сурка, стремительность голубя и coкола, или ныряние нырка или гагары, все эти, как и многие другие «продуктивные» черты — не видовые свойства, и не ими характеризуются отдельные виды животных.

Характеризуется же большинство видов чертами, для которых в практике заводчиков, собаководов и голубеводов отвечают лишь спортивные детали, столь же безразличные для жизни самого животного, как и громаднейшее большинство «видовых» отличий.

Мы подходим к одному из главных затруднений, выдвигавшихся не только отрицателями, но и убежденными сторонниками дарвинизма (как профессором Дж. Романесом), а именно, к вопросу о «полезности», об «адаптивности» всех видовых отличий.

Но сначала труистическая оговорка.

При бесспорности известной аналогии между двумя «Подборами» необходимо все же помнить, что «Подбор Искусственный» — есть нечто эмпирически доказанное, протекающее на главах у нас, в то время, как «Естественный» — есть только постулат, есть вывод, вытекающий из ряда эмпирически установимых предпосылок, часть которых недостаточно проверена.

Сюда относится одно из основных условий продуктивности работ селекционера: строгое учитывайте начальных стадий появления желательных особенностей или свойств, чтобы, суммируя, слагая и накапливая их из поколения в поколение, постепенно довести их до предельного развития и совершенства.

Хорошо известно, что от употреблявшегося ранее понятия «бесконечно малых» уклонений Дарвин впоследствии вынужден был отказаться, понимая, что подобные мельчайшие отличия имеют «бесконечно мало» шансов быть захваченными Естественным Подбором.

Тем не менее, главнейшим материалом для последнего являются по Дарвину именно мелкие и повсеместно наблюдаемые индивидуальные отличия, поскольку, как известно, автором «Происхождения Видов» до конца оспаривалась роль так наз. «Скачков», или Мутаций.

Здесь уместно привести категорическое утверждение Дарвина, что «главным и решающим условием успеха Искусственного Подбора должно считать высокую ценность животного, или растения, причем будет обращено тщательное внимание на малейшее уклонение в их строении и качествах». «Без подобного внимания ничего не получится.»

Применяя это рассуждение в организмам, да в естественных условиях и к степени их подчинения Естественному Подбору, мы приходим к обсуждению фундаментального вопроса о «селективной значимости» индивидуальных изменений.

Но нетрудно видеть, что решение этого вопроса целиком зависит от того, имеем ли мы дело с признаком «спортивным», или «продуктивным.».

В самом деле, если при «Искусственном Подборе» ценность и значение признаков обеих категорий в сущности довольно одинаковы, то для животных, обитающих на воле, подлинно-селекционное значение мы в праве приписать лишь свойствам «продуктивной» категории.

И в самом деле, как победа призового скакуна на ипподроме целиком зависит от его выносливости, или резвости, определяемой в долях секунды, так и быстроногость Антилопы при преследовании хищником спасение ее может зависеть от «малейших» преимуществ в крепости костей, мускулатуры, сердца или легких.

Сходным образом, для мчащегося в небе голубя, преследуемого соколом, исход воздушной травли исчисляется в долях секунды, представляя полное подобие того, что мы имеем при Искусственном Подборе.

Но не то — по линии «спортивных» признаков. Ведь каковы бы ни были детали разрисовки морды, или крупа Антилопы (признаки диагностические для десятков видов антилоп) и каковая бы ни была окраска оперения надхвостья голубя — на результате, на исходе этого преследования эти признаки «спортивного» характера не отразятся.

Из изложенного явствует, что главное условие успеха Искусственного Подбора, выдвигаемое Дарвином — «высокая ценность» признака и самое тщательное внимание на «малейшее» уклонение к организмам, обитающим на воле, т.е. в применении к Естественному Подбору, приложимо только к признакам и свойствам «продуктивного» достоинства, и всего менее к видовым отличиям, за правило лишенным этого последнего.

Приравнивая видовые признаки к «спортивным» свойствам одомашненных пород и этим самым отрицая за отличиями видового ранга их биологическую адаптивность (мнение, разделяемое рядом убежденных дарвинистов, каковы Романес, Плате и другие..) мы, конечно, далеки от мысли отрицать, что в целом взятое животное данного вида не является прекрасно приспособленным к среде, к условиям, им обитаемым.

Но эти адаптивные черты или особенности, свойственные «Видам», суть черты, обычно более высокого таксономического ранга и присущи к основному целому Роду и Семейству.

Кратко выражаясь, следует сказать, что данный вид, как всякий организм в целом, превосходно приспособлен к обитаемой среде, но «видовые признаки», или отличия, что свойства видового ранга неприспособительны.

Сказанное поясним примером.

Давним и классическим примером изумительной «приспособительной» организацией считается строение птиц, ^[1] особенно столь несравненных летунов, как представителей Отряда хищных, в частности, таких искусных летчиков, как Сокола.

Возьмем любую пару из числа более мелких, какова так наз. «Пустельга» (Tinnunculus), известная у нас в двух видах: именно «Обыкновенной пустельги» (alaudarius) и «Степной» (Т. cenchris).

Если отравиться от различия в окраске оперения, зависимой от возраста и пола, то простейшим и заметнейшим отличием обоих видов принято считать различный цвет когтей: черный — у нашей, белый — у степного вида.

Но полезны, адаптивны лишь самые когти, — признак, свойственный всем хищным птицам и по форме, кривизне довольно сходный у обоих видов. А ловить ли мелких птичек, или крупных насекомых белыми когтями, или черными — на эффективности, добычливости охоты цвет когтей ни мало не влияет.

Видовых отличий типы приведенного имеется в природе бесконечно много, подтверждая правильность суждений многих дарвинистов, полагающих, подобно упомянутому другу Дарвина, Профессору Джону Романесу, указывавшему, что правильнее было бы назвать классическую книгу Дарвина «Происхождением Приспособлений», а не «О Происхождением видов.»

Легко предвидеть возражение и, как известно, оно делалось не только самим Дарвином, но и его защитниками, возражение в том смысле, что судить о «пользе», о «полезности» того или иного признака у данного животного нам не дано, поскольку мы не можем охватить всего многообразия потребностей, или условий жизни в каждом частном случае.

Такая ссылка на бессилие категорического отнесения какого-либо признака к разряду «неполезных», «неприспособительных» приводится обычно главным доводом в защиту взгляда Дарвина (и в особенности, такового Уоллеса) пытающихся провести знак равенства между понятиями «Вида» и «Приспособления.»

На самом деле нет ничего легче, как конкретно доказать, если не пользу видовых отличий, то заведомую неполезность, или в лучшем случае нейтральность многих видовых особенностей.

Мы разумеем факты и явления четвероякого порядка, говорящие о том, что в ряде случаев имеются бессорные свидетельства тому, чтобы не завышать предполагаемую лишь полезность «видовых» отличий.

Мы имеем здесь ввиду столь хорошо известные фаунистам-систематикам и полевым натуралистам факты, относящиеся к следующим четырем явлениям:

Рассмотрим по порядку каждое из этих четырех явлений.

Мы не говорим уже о крайней невзыскательности многих птиц (и вообще животных) при отыскивании корма, о замене, при отсутствии обычного способностью довольствоваться самыми различными «эрзацами», нередко глубоко противоречащими складу и строению животного. Достаточно напомнить о клестах, этих лишь мнимых монофагах, часто неоправдывающих свое название, как «Сосновиков», или «Ежовиков», о наших трех наиболее известных Дятлах, черном, пестром и зеленом/ часто наблюдаемых в самых различных биотопах, не в пример, типичному их местообитанию.

Все вместе говорит о том, что не в пример, заводчику и его практике выискивать мельчайшие отличия у разводимых им животных и выпаливать, уничтожать все несозвучное его желаниям, капризам или прихотям, природа неподатливо сурова лишь по отношению к «продуктивным» признакам, решающим над смертью или выживанием живых существ. А в отношении бесчисленного ряда признаков, и, в частности, особенностей видового ранга природа — оставляет своим детищам большой простор, широкие возможности приспособляться к самым разным окружающим условиям, при сохранении того же склада и строения, или обратно, разным организмам, разным видам — приспособляться к жизни в той же и отнюдь не специфической среде.

Тому, кому хотя однажды приходилось видеть сцены колоссального скопления на местах стоянок при весенних массовых пролетах птиц, десятки самых разных видов и во многих сотнях особей, равно привольно плещущихся по весенним водоемам, равно приспособленных к жизни в Арктике и в знойной Африке, и на различных «полустанках» на путях пролетов, тому не требуется много слов, чтобы наглядно убедиться в том, насколько умозрительна, абстрактна мысль, будто каждая полоска, каждый штрих на оперении птицы, каждый миллиметр разницы в длине ее конечностей и клюва в точности урегулированы с глубиной и местом водоема, способом отыскивания корма или укрыванием от хищников.

Но даже в отношении органов, заведомо приспособительных, приписывать селекционное значение индивидуальным небольшим отличиям является сомнительным, если учесть общеизвестные два факта, именно: возрастные изменения того же органа и несомненную зависимость их от фактора географического.

Сказанное поясним примерами.

Известно утверждение Дарвина, что органы высокой специализации особенно изменчивы.

Возьмем для наиболее известных и экстравагантных случая: громадную длину нижних конечностей Фламинго и не менее шаржированный клюв у Кроншнепов.

Изменчивость длины конечностей фламинго установлена была когда-то пламенным защитником учения Дарвина Густавом Иегером, но не отметившим, однако, в какой степени в этих вариациях участвовали возрастные отличия, весьма значительные по имеющимся измерениям.

И, тем не менее, особи различных возрастов прекрасно промышляют в тех же водоемах, что и следовало ожидать, поскольку иначе все молодые были бы обречены на вымирание как на голодную же смерть обречены бы были все невзрослые жирафы из-за временно-короткой шеи, столь необходимой будто бы для доставания листвы акаций и мимоз.

Иные затруднения, кроме учета возрастных особенностей, представляет любопытный факт, когда размеры эксцессивных органов — как клюв Кроншнепа — зависит от географического фактора.

Так хорошо известно, что длина клюва Кроншнепов закономерно удлиняется по мере продвижения обитаемого ареала в направлении к Востоку, достигая максимального размера у дальневосточной формы.

Думать, что такая разница в длине того же органа, именно клюва, строго соразмерена с особенностью почвы и манерой добывания корма в местности определенной долготы, конечно, совершенно произвольно, принимая во внимание, что те же кроншнепа в местах зимовок вынуждены проживать на почвах и в условиях кормежек, несравненно более отличающихся от мест гнездовий, чем степные ареалы приуральский, забайкальские или Дальнего Востока.

Очень показательно, что именно в местах гнездовья самой рослой и длинноклювой формы Кроншнепа () водится и самый мелкий вид, (), клюв которого примерно всемеро короче!

Таковы только ближайшие немногие сомнения, заставляющие думать, что приспособляемость животных к обитаемой среде осуществляется всего нагляднее за счет особенностей надвидового ранга (свойственных целому Роду и Семейству), и что адаптивны видовые свойства лишь у монотипных видов, каковы, к примеру, признаки нашей скопы (). Нетрудно видеть, между тем, что специфичные особенности этого хищника, как рыболовы (плотность и цветность оперения, строение ног..) — суть признаки, присущие самому Роду «Скоп» (), тогда как оба нам известные подвида Скоп (Австралии и Сев. Америки) взаимно разнятся только деталями окраски и размерами, т.е. чертами вовсе неприспособительного свойства.

Таковы ближайшие сомнения, призывающие к пересмотру основного положения Дарвина об «адаптивности» всех видовых отличий и способствующие выдвиганию иных причин и стимулов изменчивости организмов, всего прежде, в направлении роли внешнего воздействия обитаемой среды, т.е. тех факторов, которые, по личному признанию Дарвина, им не были достойно учтены.

А между тем, значению «Среды», точнее, месту, занимаемому каждым видом в «Экономии Природы», тем же Дарвином отводится решающая роль при обсуждении проблемы « Расхождения Признаков.»

Уместно сказанное пояснить примером.

Из бесчисленных возможных иллюстраций, выбираем случай, наиболее простой и показательный.

Довольно хорошо представленная в нашей фауне группа Сов, охватывает формы, сильно разнящиеся размерами, окраской, складом тела и повадками, являясь то по преимуществу ночными, то не избегающими сумерек и даже солнечного дня.

Но все они, при всем разнообразии питания, от молодых косуль и крупных зайцев, добываемых более рослыми из сов и до более крупных насекомых, не пренебрегаемых и филином, суть всего прежде миофаги, потребителями мышевидных грызунов.

Теперь, учитывая монофилетичное происхождение всех «Совиных» птиц, попробуем конкретно мысленно вообразить процесс возникновения их разных представителей.

Нет ничего легче, как распределить по разным биотопам современных сов, сказать, что разные их формы, приноравливаясь к разным стадиям, слагались постепенно в свойственных им ныне обликах, одни, как обитатели глухого леса и ущелий скал (как филины), другие, применяясь к жизни в более открытых местностях или районах (как Сова Болотная), одни — к охоте только темной ночью (как Сипуха), а другие — не гнушаясь вылетами на кормежку среди дня (как Ястребиная сова, или «Уральская»).

Но рассуждающие так, обычно забывают, что их рассуждения касаются вполне сложившихся в своем строении и в своих повадках птиц, не разных видов, а родов, даже семейств (Семейство «Сипух» в отличие от семейства, обнимающего всех прочих сов). А между тем интересует нас лишь самое начальное расхождение повадок и структурных признаков довидового ранга. Но как раз такое расхождение не легко вообразимо, принимая во внимание упомянутую выше гибкость и пластичность жизненных повадок, свойственных птицам.

Поясняя нашу мысль более конкретно, ограничимся примером двух более мелких представителей Отряда сов, именно наших двух сычей: более северного и лесного «Мохноногого» () и так наз. «Домового» (), более южного, с более редким оперением плюсны.

Этот последний крайне широко распространен в добром десятке местных форм, или Подвидов, от Кореи и Китая, Индии, Египта и Марокко, Южной Испании, Сардинии до Дании и Бельгии, но только в качестве различных форм географических, или подвидов.

Таким образом, все это крайнее разнообразие ландшафтов, а тем самым и различных биотопов — Бельгии, Сардинии, Египта, Индии, Марокко и Кореи не смогли продвинуть эволюцию этого сычика до ранга вида! А согласно лишь воображаемому действию единовременного пребывания в различных стадиях той же Рязанской области могли сложиться две самостоятельные популяции не только видового, но даже родового ранга!

Неубедительность такого допущения нам кажется достаточно очевидной.

В рассмотренном примере мы имели дело с «мнимым» расхождением признаков, или особенностей родового ранга и тем самым частью явно адаптивного характера, поскольку меньшая оперенность плюсны домовых сычиков () несомненно связана с более теплым, южным климатом/. К тому же сычики двух упомянутых Родов () приурочены к двум разным биотопам: там — тайга, здесь — степи, или лесо-степи.

Рациональнее поэтому избрать другой пример: двух птиц с различиями не выше видового ранга и живущих в той же местности, бок о бок.

Перед нами два крупнейших наших представителей диких куриных птиц, два Глухаря.

Один — обыкновенный наш глухарь, пепельно-серый, с коричневой окраской мантии и белым клювом. ().

Другой — несколько мельче ростом, черных, черноклювый, более длиннохвостых с белыми пестринами ().

Оба — обитатели хвойного леса и местами с явной дифференцировкой: кедра и сосны для нашего обыкновенного, и лиственницы — для каменного, или длиннохвостого.

Так именно обыкновенно принято и приурочивать этих двух птиц к различным кормовым деревьям.

И казалось бы, что лишь естественно предположить, что вследствие такого приурочивания к двум различным кормовым условиям, двум разным биотопам, и могли сложиться эти два различных вида глухарей. Во всяком случае так именно и признается — молчаливо! — эволюция, точнее «расхождение признаков» обеих популяций.

Но не говоря о том, что подлинная роль питания той или иной породой хвои в эволюции видовых особенностей есть только дедуктивное предположение, — приуроченность каждого вида глухарей к определенной хвое лишь весьма условная.

Так, по свидетельству С.А. Бутурлина распределение стадий у обоих видов глухарей совсем не резкое, и «Каменный» глухарь, хотя и кормится всего охотнее и чаще лиственничной хвоей, но местами «предпочитает сосновые или кедровые леса.»

«По моим наблюдениям» — пишет наш известный орнитолог Е.В. Козлова — «Каменный глухарь живет как в сосновых, так и в лиственничных горных лесах, видимо предпочитая первые. Но я не склонна принизывать ему какую-либо узкую экологическую специальность.»

Наконец, новейший, наиболее осведомленным автор, С.П. Кирпичев, лично и специально изучавший нас интересующий вопрос (1958) определенно говорит, что «в Северо-восточном Прибайкалье области распространения обоих видов глухарей совпадают», и местный каменный глухарь предпочитает лиственничным лесам — сосновые.

Все эти данные в высокой мере осложняют понимание видовых отличии обоих видов Глухарей одной лишь ссылкой на различия «Среды» и способы питания, особенности их корма.

Не легко понять, как зародившись и сложившись под влиянием различных «сред», или условий жизни, там — под сенью лиственницы здесь — под тенью сосен, или кедров, оба вида глухарей утратили затем это влечение к определенному лишь биотопу, как мы это видим на примере Каменного глухаря с его «изменой» лиственнице и вновь возникшим тяготением к сосне и кедру.

Но ведь еще менее понятна смена стадий и кормов в свете Дарвиновского «Расхождения Признаков » и «Внутривидовой Борьбы.»

Попробуем вообразить конкретно этот «внутривидовой Подбор» по отношению к интересующей нас паре видов.

Мысленно процесс этот представился бы в следующем виде.

Некогда, когда-то, среди членов некоей, нам блине неизвестной популяции, в условиях жизни и питания нам ближе неизвестных, по причинам тоже неизвестным, появились особи, предпочитавшие питание, доставляемое только лиственничным лесом.

Это новшество давало этим особям какое-то нам ближе непонятное преобладание в жизненной борьбе, сопровождаясь, или даже обусловливаясь — по причинам неизвестным, рядом изменений в сторону меньших размеров тела, почернения клюва, удлинения хвоста и появления белых пятен и пестрин.

Усиливаясь под влиянием «внутривидовой борьбы» и неустанного подбора особей, особенно пристрастных к «лиственничному» режиму, или биотопу, эти признаки и привели к образованию «длиннохвостых глухарей» ().

Другая часть той же исходной общей популяции сумела удержаться в жизненной борьбе лишь в силу тяготения к лесам сосновым и кедровым, вследствие чего, или сопутствуя чему, склад тела становился вое грузнее, оперение — серее, клюв — белее. В результате наш обыкновенный, «Западный Глухарь» — или в данном случае, его почти неотличимый подвид — ().

Те же популяции, вернее, особи, которые, не специализировались на одном из двух кормов и биотонов, т.е. одинаково охотно жили и питались в окружении и лиственниц, и кедра, и сосны, не преуспели в жизненной борьбе и вымирали, уступая место упомянутым двум крайним популяциям, сумевшим, специализируясь в двух разных направлениях, занять два разных биотопа в «экономии Природы.»

Так, примерно, рисовался бы процесс «эколого-морфологического» расхождения признаков и «видовой их дивергенции» на базе «Внутривидовой Борьбы» и соответствующего подбора, если бы не тот фатальный факт, что мнимо специализировавшийся на хвое лиственницы (или обще говоря на лиственничном биотопе и только ему обязанный своим возникновением) Каменный глухарь, став таковым, не предпочел бы иногда (а по свидетельству Е.В. Козловой и С.П. Кирпичева) и за правило в отдельных обитаемых им местах леса Сосновые т.е. тот самый биотоп, на избегании которого построена вся иллюзорная концепция возникновения этого вида.

Но едва ли нужно говорить, что и помимо этого «изменического» отношения Каменного Глухаря к его исконному питанию /именно Лиственницей/, обусловившему мнимое его происхождение, самый процесс предполагаемого «Расхождения Признаков» на базе «Внутривидовой Борьбы» и конкуренции фактически реально невообразим.

Известно, что к этой идее «Расхождения Признаков» сам Дарвин подошел не эмпирически, а дедуктивно и на базе малосовершенных аналогий. Здесь достаточно еще раз проецировать эту надуманную дедуктивную концепцию о «Внутривидовой борьбе» и конкуренции на занимающий нас конкретный случай, исторический процесс обособления двух видов Глухарей.

Исходной предпосылкой «расхождения признаков» по Дарвину является неразграниченность районов обитания, т.е. тех жизненных условий (будь то почвенных, растительных и кормовых) среди которых и при том стабильно, обитала данная предполагаемая прародительская популяция.

Итак, на той же территории и в смешанных условиях почвы и растительности (лиственницы и сосны) предполагается начало расхождения вкусов и наклонностей у глухарей, одних — лишь к хвое сосен, а других — лишь к хвое лиственниц, и это вопреки тому, что оба дерева растут бок о бок, как и самые их потребители, именно глухари с разными «вкусами» живут совместно, вперемежку.

Далее, предполагается, что только птицы — «однолюбы», т.е. полюбившие только один из видов хвои, выживали, те же, что по-прежнему (т.е. по образцу родителей!) питались и сосной, и лиственницей, вымирали, несмотря на то, что предки и ближайшие их родители прекрасно процветали при подобном совмещении кормов, при питании двояким видом хвои.

Молчаливо далее предполагается, что дифференцировка вкусов проявилась сразу, в абсолютной форме, ибо в случае обратного, только частичного предпочитания птицами того или иного рода хвои, этот кормовой режим ничем существенно не отличался бы от такового их родителей, т. е. исходной глухариной популяции.

Надуманность всех этих предпосылок выступает еще ярче, если продолжая это рассуждение, следуя ему, приходится признать, что оба этих «вкуса» сочетались с изменением структуры и окраски самих особей, и что последние, т.е. особи с разными «вкусами» не скрещивались беспорядочно, но только с индивидами, имеющими склонность к той же хвое, (либо только лиственницы, либо только сосны), поскольку при свободном скрещивании птиц обоих «вкусов» получилась бы опять исходное родительское положение, т.е. птицы с двойственным, двояким кормовым режимом, осужденные на гибель в жизненной борьбе.

Звучащее как шарж все это фантастическое рассуждение есть лишь конкретизация на частном, правда, лишь воображаемом примере, той аргументации, которая доселе претендует на разгадку генезиса видовых отличий по учению Дарвина о «Расхождении признаков».

Остается только удивляться, каким образом центральная проблема эволюционного учения, проблема вида, в мнимом разрешении своем покоилась на столь мало солидном, эфемерном основании.

И пусть не скажут нам: источник расхождения признаков обоих видов глухарей таится не в одном лишь выборе того или иного рода хвои, но гораздо глубже, в совокупности условий тех или иных участков леса, или биотопов, в неучитываемых особенностях почвы и растительности вообще.

Но если — так ответим мы — имея дело с неким конкретным показателем, с определенным родом корма, «расхождение признаков» на базе разной к нему реакции различных особей единой популяции, оказывается фантомом, то тем фантастичнее этот процесс при расширительном истолковании «Среды», при апеллировании к каким-то скрытым, ближе неопределимым факторам.

Попробуем вообразить (на деле невообразимую) тенденцию одних сочленов глухариной популяции выискивать один участок почвы и растительности, а других — иные уголки того же леса в сложной и запутанной мозаике растительных сообществ и микроландшафта той же территории — и вся надуманность и умозрительность этих дедукций делается очевидной.

Мы сознательно остановились более подробно на проблеме «Расхождения Признаков», поскольку в ней решающую роль играет адаптивность видовых отличий и при том на самых первых стадиях начального их зарождения.

Но и помимо этого фундаментального сомнения в полезности таких отличий, их «селекционной значимости», т.е. доступности их для захвата их «Естественным подбором» новое сомнение возникает при сопоставлении классического дарвинизма с достижениями генетики.

Мы разумеем школьное, элементарное разграничение понятий «Генотип» и «Фенотип».

Фактическое содержание этих двух понятии слишком хорошо известно, обнимая два различных представления о том же организме: совокупность всех врожденных и наследственных (в потенции!) задатков, только часть которых выявляется в каждой отдельной особи, и внешний облик данного животного, каким он нам является, безотносительно к тому, что в нем врожденно и наследовано от родителей, и что есть новоприобретенное, порожденное лишь внешними условиями жизни и, как таковое, большей частью не наследуется потомством.

Не касаясь обсуждения того, насколько резко должно противопоставить эти два аспекта, ограничимся их приложением к конкретному примеру, наиболее простому и бесспорному.

Берем избитый до банальности пример, обычно приводимые в популярных пояснениях — роли борьбы за жизнь, как источника и стимула содействующего развитию определенных свойств, полезных организму: быстроногость зайца при преследовании его хищником, или, обратно, хищника, преследующего добычу.

Совершенно очевидно, что оценка этой быстроногости слагается весьма неодинаково во время Дарвина, точнее Вейсмана и ныне в свете генетического понимания.

Сто лет тому назад картина представлялась более, чем просто: зайцы, обладавшие более длинными ногами, вообще более прыткие, легче спасались и, передавая своему потомству эту прыткость, нараставшую из поколения в поколение, привели к образованию несравненной быстроногости, увертливости современных зайцев-русаков.

И принимая, в качестве добавочного фактора наследуемости достижений, в личной жизни приобретенных, можно без труда вообразить, как индивидуальные вначале преимущества отдельных особей могли стать видовой особенностью этих грызунов.

Но даже с точки зрения противников теории Ламарка, именно позиций неодарвинистов (Вейсмана, Уоллеса и других) всецело отрицающих наследуемость «благоприобретенных» особенностей, весь процесс перерастания индивидуальных признаков и преимуществ в видовые достояния путем суммирования, слагания одних лишь прирожденных («бластогенных») свойств остался бы неуязвимым с точки зрения логической, потребовав лишь более длительного времени.

Не то при свете нынешней генетики, при том ее элементарных установок.

Наперед, однако, следует условиться, какую область современного животноводства нам избрать для актуального сопоставления Естественного и Искусственного Подбора в свете генетического понимания.

Где, в какой области животноводства техника Искусственного подбора достигает наибольшего развития и наивысшей точности?

Ответ: не представляет затруднений: в сфере чистокровного Коннозаводства.

Чтобы осознать и убедиться, до какой мипуциозной тонкости дошла оценка качества и острота отбора в чистокровном коннозаводстве, достаточно сослаться на красноречивые суждения того же автора:

Нетрудно видеть, что по тонкости учета, остроты, стремительности бега дикого животного, того же зайца, трудно подыскать среди животных одомашненных другой пример, помимо лошади, где скорость бега подлежала бы такой субтильной регистрации — тончайшему учету до долей секунды.

И казалось бы естественно предположить, что замечательные кони-рекордисты получались в результате планомерного подбора и систематического скрещивания лишь выдающихся победителей на скачках.

А на самом деле? Вот, что мы читаем в том же замечательном труде, уже цитированном автора — профессора В. Витта

Что же это значит?

Ответ находим мы все в той же книге (стр. 71):

Та же мысль, в более общей форме:

И причина этому, конечно, та, что «племенной» успех и «ипподромный» — далеко не равнозначные понятия.

Во всех этих примерах и высказываниях, малоожиданых лишь для людей, несведущих в области генетики, мы слышим нечто хорошо знакомое за время более полувека: именно, необходимость строго различать между наружным обликом и видимыми качествами организма («Фенотипом») и его наследственностью («Генотипом»); напомним, элементарный факт генетики, что заключать о качестве и степени наследуемости этих скрытых прирожденных свойствах Генотипа можно лишь путем определенных скрещиваний и изучения состава получаемого потомства.

В полном соответствии с этим общеизвестным положением всей Генетики можно привести примеры из все той же сферы чистокровного коннозаводства, когда классные жеребцы («Стамфорд», «Дефенс», «Рубенс») не были способны давать классных скакунов непосредственно (в 1-ом поколении), но оказались способны оставлять кобыл, дававших серии победителей (Витт, стр. 253).

И о том же говорит ряд нижеследующих практических нормирующих правил коннозаводчиков.

Таковы высказывания и свидетельства Коннозаводства, опирающегося на данные генетики.

Как и обычно, когда речь идет об эмпирии практиков-животноводов, эти данные генетики маскируются фактами фенотипического свойства, связанными с внешними условиями содержания:

В этих, как и подобных им суждениях и оговорках следует признать уступку практике животноводов, заинтересованных в достоинствах и качествах сложившихся, готовых организмов, независимо от подлинной природы этих качеств, их происхождения за счет ли прирожденных и наследственных, природных дарований, или свойств, обязанных уходу тренировке и кормлению.

Что содержание «впроголодь» аннулирует любые прирожденные, наследственные качества «породы» — есть труизм, не нуждающийся в пояснении, поскольку беспородная, но хорошо накормленная кляча без труда обгонит лучшего «классного» породистого скакуна, голодного и истощенного бескормицей. ^[3]

Но если для практических, спортивных целей точное разграничение прирожденных и наследственных / в петенции!/ особенностей, свойственных «породе» и «наносных» качеств, вызванных условиями содержания, кормления и тренингом, не представляет интереса, то для теоретико-биолога разграничение понятий «Генотипа» и «Фенотипа» — имеет самое первостепенное значение, определяя в каждом частном случае, что в свойствах данного животного есть качество «Породы», и что лишь преходящая особенность, всецело порожденная условиями содержания и корма.

О примате прирожденных качеств организма сравнительно второстепенной роли благоприобретенных особенностей, вызванных условиями содержания, свидетельствует замечательный пример, цитируемый из той же книги выдающегося нашего гипнолога, проф. В. Витт:

Пример этот касается когда-то знаменитого конного завода герцога Портленда. Завод этот несмотря на высочайшее качество исходного племенного состава, менее, чем через десять лет после смерти исходного производителя (Ст. Саймона), сошел на нет.

И наконец, последний пункт из практики коннозаводства, призванный внести большую ясность в столь обычное сопоставление «Искусственного» и «Естественного» подбора. Заключается он в том общеизвестном факте, что к скаканию одновременному допускаются лишь лошади примерно одинакового возраста, точнее, что «двухлеткам» не дают скакать со взрослыми, сложившимися скакунами.

Таковы три основных момента, полагаемых в основу современного чистокровного коннозаводства, как той области животноводства, где принципы, нормы, правила селекции достигли наивысшего развития и предельной строгости и точности.

Означенные три принципа следующие:

Но едва ли нужно говорить, что при весенних брачных встречах зайцев и зайчих, решающим для «выбора» являются не «беговые» качества последних, не выносливость, и не быстроногость, а готовность к спариванию.

И если в свое время герцогу Портландскому не удалось при всем его старании в подборе маток сохранить в потомстве замечательного скакуна (Ст. Саймона) и его высокий «класс», и весь конных завод сошел «на нет», то думать, что от спаривания любого зайца (даже «реккордиста» в беге) со случайно встретившимся зайчихами удержится, усилится и закрепится у его потомков быстроногость — нет ни тени основания.

В заключение — еще одно сомнение и его отвод.

Касается оно того известного в коннозаводстве факта, что для приобретения звания «рекордиста» и завоевания больших призов всех даже известных скакунов- дербистов достигается лишь крайним напряжением всех лошадиных сил, можно сказать предел или даже запредельных сил даже резвейших скакунов.

Хлыстом и понуканием наездники-жокеи «выжимают» из своих коней возможности, лежащие в известном смысле за пределами «нормального» для лошадей, чем то являющимся «фенотипом», вызванным искусственно условиями скачки, для которых в жизни дикого животного — как можно было бы подумать — нет чего-либо подобного.

Однако, не говоря о том, что у коня без темперамента и беспородного самому опытному и горячему наезднику не «выхлестать» на ипподроме нужного аллюра, вряд ли можно сомневаться, что для спасающегося от волков оленя или зайца стимулы «смертного» их бега и предельной резвости не менее реальны и решающи, чем те, что двигают жокеями, ибо слагаются они эти решающие стимулы в борьбе за жизнь — самое ценное, что существует в мире, а не в атмосфере омерзительной погони за наживой, гнусного тотализатора и ажиотажа.

Таковы логические коррективы, привносимые генетикой в учение об естественном подборе, при аналогизировании его с искусственным подбором, проводимым человеком.

Не имея ни малейшего намерения всецело развенчать значение этой гениальной аналогии, и еще менее поколебать основы эволюционного учения, мы полагаем все же справедливым и уместным отказаться от чрезмерной аналогизации обоих названных процессов.

Таковы сомнения, возникающее при оценке аналогии селекционной практики заводчика в предполагаемого промеханизма формирования видовых отличий у животных, обитающих на воле.

Хочется надеяться, что при дальнейшем уточнении слагаемых этой блестящей аналогии значительная часть этих сомнений потеряет свою силу, что раскроются явления и факты, призванные ослабить, если и не устранить указанные трудности.

Как старый дарвинист, отдавший вечному, конкретному обоснованию идеи эволюции живой природы более полувека, автор предлагаемой статьи готов приветствовать любую ее критику и даже полное опровержение его конечных выводов, но при условии столь же конкретной и фактической аргументации.