Как увязать учение Дарвина с очередными требованиями, запросами и нуждами нашей Великой Отечественной Войны?

Учения Дарвина и Великая Отечественная Война — как увязать эти два понятия?!

Как часто за истекший год мне приходилось встретиться с таким недоумением на лицах тех, к которым приходилось обращаться при приезде в Госпиталь на лекции.

В зависимости от того, с кем приходилось говорить, моя ответная реплика была различной.

Там, где возможно было бы рассчитывать на большее понимание — ответ мой принимал невольно протестующий оттенок. И я спрашивал: «Да как же Вы, товарищи, представляли себе работу Дарвиновского музея до войны?» Что же мы, бирюльками и пустяками занимались таким делом, оправдать которое возможно в пору мира, но которому нечего сказать в грозные дни войны? Ведь если так, если Музею нечего сказать в дни грозных испытаний, то имеется ли оправдание его существования и в обстановке мирного труда? Будь это так — я не смотря на свой 50- летний опыт на музейном фронте, бросил бы музейную работу, предпочел бы ей любое дело, более оправданное и полезное.

Напротив, там, где не имелось основания предполагать достаточного понимания, при встрече с лицами, с товарищами, которым имя Дарвина лишь мало или ничего не говорило — в этих случаях я прибегал к сравнению.

Я говорил: как в человеческом быту полезность, ценность дружбы проверяется в минуты жизненной невзгоды, так и ценность и значение научных достижений узнается всего лучше не в эпоху мирного труда страны, но в пору испытания и кризиса.

Товарищ, друг, хороший лишь в дни благополучия, но лишний и ненужный в дни жизненных невзгоды, — не заслуживает имени товарища и друга.

Достижения культуры и научные теории, которым нечего сказать в дни грозных испытаний Родины — такие достижения сомнительны и для эпохи мирного труда.

И применяя сказанное к Дарвинизму, нам не миновать дилеммы: либо Дарвинизм и музей, носящий имя Дарвина оправданы и в дни войны — либо сомнительно и спорно самое существование обоих вообще, при всяких обстоятельствах.

Не трудно видеть, что решение этой дилеммы будет целиком зависеть от того, как расшифруем мы значение Дарвинизма и работу посвященного ему музея, определение его тематики, формы работы, потребителя и целевой конечной установки.

Говоря иначе, от вопросов: «Что?» — «Как?» — «Кому?» и «Для чего?»

Начну с последнего вопроса, с выяснения ближайших целей и задач работы нашего музея. Останавливаться длительно на выяснении этого вопроса — не приходится: настолько ярко он очерчен был вчера в докладе А.Д. Маневского. Эти задачи, эти цели сводятся единственно к тому, чтобы помочь работе боевого тыла, а тем самым и работе боевого фронта, утвердить сознание обоих в правоте нашего дела и уверенность в победе над врагом... Эта — общая, священная формулировка, общая для всех музеев. Мы все сходимся на ней. Вопрос лишь в том, как провести эту формулировку в жизнь на основе «профиля» каждого данного музея?

Этот «профиль», этот тип работы определяется «музейным потребителем». Этот последний в дни войны для Дарвиновского Музея при работе его в Госпиталях, может быть распределен по трем различным категориям:

Таковы три группы наших «потребителей». И каждую из них мы попытались обслужить с учетом бытовых или профессиональных нужд.

1. Так, в отношении медсестер и вообще медперсонала — мы стараемся связать идеи Дарвинизма с требованиями Госпитальной практики.

Мы говорим: как невозможно уяснить себе учение Дарвина о постепенном и естественном происхождении живого мира, не усвоив основного положения Дарвинизма: личной изменяемости живых существ, — так основным условием успеха госпитальной практики надо считать умение видеть в каждом раненом или больном особый индивидуальный случай и необходимость применяться к каждому из них.

Конечно, общие манипуляции и процедуры при лечении родственных заболеваний или поражений будут часто сходны и порой тождественны.

И все же, как в живой природе в свете Дарвинизма нет двух совершенно одинаковых животных и растений, так и в совершенной Медицине — нет болезней сердца, легких или печени, но есть лишь легочные, почечные и сердечные больные. Что ни койка — то свое неповоримое в деталях состояние недуга, соответственное различиям физического и психического склада, возраста и темперамента. Нет «вообще» больных, но есть неповторимые в своих страданиях и надеждах, горестях и упованиях т.т. Петровы, Николаевы, Ивановы....

Внесите же в обслуживание каждого больного то внимание к личному и строго индивидуальному, которое ученый-Дарвинист привносит в изучение каждого примера личной изменяемости у живых существ.

Возьмем вторую категорию, вторую группу «госпитальных потребителей». Я разумею — тяжело больных.

Я говорю им: Вы вернулись с фронта, но у Вас открылся новый «фронт» — и этот фронт — Ваша болезнь.

По учению нашего великого биолога-врача и дарвиниста Мечникова — каждая болезнь, каждое ранение в процессе заживления и выздоровления — есть борьба больного со своим недугом.

И борьбу эту мы понимаем в самом подлинном буквальном смысле слова — как борьбу, которая ведется в теле человека полчищами одноклеточных мельчайших организмов («фагоцитов») пересекающих и обезвреживающих зловредных ядовитых гибельных «микробов».

От исхода этой невидимой внутренней борьбы — зависит исход болезни.

И ближайшая задача каждого врача, и каждого больного поддержать невидимых помощников, незримых истребителей микробов, поддержать «работу факолитов» — всеми мерами: физическими («облучением»), химическими (медикаментами) и... психическими (поддерживанием максимальной бодрости больного.

Как в борьбе на фронте для разгрома видимых врагов нужны помимо опытного руководства, мощного вооружения и уменья пользоваться им, — отвага, мужество и полная уверенность в победе, так и при борьбе с невидимым врагом с микробом, требуется кроме знания врага, кроме наличия лечебных средств и должного ухода также и душевная, психическая бодрость, полная уверенность в себе и воля победить недуг во что бы то ни стало.

Переходим к Третьей группе наших слушателей, именно к бойцам, стоящим на пути к выздоровлению и имеющим вернуться к ратным подвигам на поле брани.

Каким образом связать для них учение Дарвина и боевое дело? Этим подлежащим выезду на фронт т.т. бойцам мы предлагаем ряд тематик, связанных практически и непосредственно с задачами и требованиями боевого фронта.

Например, такая тема: «Что полезно знать разведчику о поведении диких животных при естественных условиях в прифронтовом районе?» Мы перечисляем ряд животных и зверей и птиц, которые смотря по поведению разведчика, являются на положении его врагов, его союзников. Описываем ряд животных и повадки их в тревоге, по которым можно догадаться о присутствии врага там, где он скрыт от человеческого глаза, подкрепляем эту пользу наблюдения за дикими животными прифронтовых районов рядом исторических примеров...

Из изложенного явствует, насколько мы при нашей лекционно-госпитальной практике пытались применяться к специальным интересам или требованиям наших «потребителей», медперсоналу и его профессиональным нуждам по отношению к тяжелобольным — всецело занятым борьбой с недугом, и бойцам, взоры которых вновь обращены на фронт...

И как менялось содержание лекций и упор на ту или иную тему, также изменялась форма и методика практического проведения.

В зависимости от состава слушателей — трудно больных или легко больных с обслуживающим их медперсоналом (преимущественно младшим) — лекционная работа либо выносилась в клубы, или комнаты для отдыха, любо всецело приурочивалась к палатам.

Клубные лекции — (собиравшие порой до полутысячи слушателей) и сопровождавшиеся то показом диапозитивов, то картин и вещных экспонатов — в отношении методическом лишь мало отличались от обычной лекционной практики, не заключая ничего особо-специфического, кроме того внутреннего пафоса, которым в дни войны пронизана вся жизнь и работа каждого из нас.

И тем уместнее остановиться на вопросе о доходчивости этих лекций.

Выезжая для подобных лекций в заводские клубы до войны нередко приходилось убеждаться, что такие лекции являлись чем-то привходящим для последующей программы вечера, включавшей то концертные выступления, то кино.

Вот почему, мы выступая лекторами в клубах до войны, обычно затруднились бы сказать, на чем центрируется внимание аудитории: на лекции. Кино-сеансе или на художественном выступлении артистов. Всего чаще создавалось убеждение, что акцент при составлении Программы приходился не на лекцию.

Тем интереснее отметить случаи, когда по окончании лекции, прочитанной на «боевые темы» в дни войны, часть слушателей, бойцов и служащих медперсонала Госпиталя стала расходиться не оставшись для прослушивания художественной части...

И, однако, как ни велико моральное удовлетворение для лектора после удачно проведенной массовой беседы в Клубе — несравненно более оправданы такие лекции в самих палатах при обслуживании тяжело-больных. Понятно, почему.

В отличие от раненых бойцов из категории «ходячих», в распоряжении которых есть различные пути или приемы развлечения (биллиарды, чтение, шахматы и шашки, самое передвижение по коридорам или клубным помещениям) — программа развлечения трудно-больных бойцов из категории «лежачих» — несравненно более ограничена.

Естественно, что главное мое внимание и наибольшее к себе влечение вызывали именно «лежачие» больные. На обслуживании их я и хочу остановиться.

Проводилось оно в двух различных формах: либо при использовании фонаря с экраном для показа диапозитивов, либо с демонстрацией картин и вещных экспонатов.

Каждая из этих двух методик обладала отрицательными сторонами.

При показе диапозитивов — пользование сильной лампой фонаря (до 500 свечей) не требует сплошного затемнения палаты, но нервирует трудно-больных излишней яркостью.

При пользовании слабой лампой — приходилось затемнять все окна и приостанавливать в летнее время приток свежего воздуха.

Как это, так и трудность помещения экрана в поле зрения всех коечных больных — давало преимущество работе на свету при пользовании готовыми картинами или таблицами и вещными объемными экспонатами, не требовавшими затемнения Палаты.

Правда, что в работе этой мы в широкой мере были связаны с характером и содержанием нашей экспозиции. Музей наш почти вовсе не содержит копий, по преимуществу оригиналы, уникальные картины и рисунки, трудно и едва ли вообще восстановимые.

Картины эти, при их бесконечных переносках по различным этажам или лазаретам — неизбежно портятся, страдают. Сам страдаешь, глядя на такую порчу их, но еще более страдаешь при одной лишь мысли от отказа пользования ими, видя как доходчиво они воспринимаются больными и при мысли, чем они, эти больные, жертвовали в свое время?

Из других особенностей госпитальной практики обслуживания бойцов в палатах — можно указать на следующие приемы: Кратковременность беседы, лаконизм речи, — длительность каждой лекции — не больше получаса. Если при обычной лекционной практике в Музее или Аудитории усталость, утомление слушателя говорит о неудаче лекции, то в госпитальной обстановке, при обслуживании трудно-больных в палатах, утомление больного было бы «вредительством». Цель нашего прихода и общения с больным — поднять, повысить его бодрость и помочь ему психически переключиться и отвлечься временно от своего недуга...

Утомляя нашего больного — мы достигли бы обратного эффекта. Поэтому первейшее условие нашей работы в Госпитале — ни в малейшей степени не утомлять!

Другое требование: привлечение самих больных к возможно более активному участию в беседе лектора. Эта активность достигается не только задушевностью и простотою речи, но и особыми приемами беседы превращением ее там где возможно в задушенные «диалоги».

Так, приступая к моим лекциям бойцам, я оговариваюсь, что хотя в науке о животных и чувствую себя «хозяином» моей науки — но как в ней, так и особенно в вопросах боевого опыта (в которых я совсем не чувствую себя хозяином) я буду очень благодарен за малейшие поправки или указания товарищей, более опытных и сведующих, как профессионалов-практиков.

В итоге этих обращений мои лекции с бойцами принимают иногда характер любопытных диалогов и дебатов.

Вспоминаю такой случай. Я показываю серию картин для пояснения явления маскировки у животных, в частности картину, представляющую уголок тайги зимой, с типичными таежными животными и в частности медведем на переднем плане. Я подчеркиваю, что на фоне зимнего лесного пейзажа темная окраска бурого медведя не является ему помехой для искания добычи, не дисгармонирует с ландшафтом.

Неожиданно с одной из коек раздается голос: «Ох, не так! Зимой медведь в лесу не ходит! Он — в берлоге. Я — охотник, промышляя на севере Урала, верно говорю — медведь зимой в лесу не бродит, а в берлогу забивается до снега!»

«Верно — соглашаюсь я — зимой медведи вообще — то спят в берлоге, ну а если этого медведя незадолго перед тем вспугнул охотник, не убил, а только выгнал из берлоги?»

«Быть не может!» возражает мне мой оппонент: «мех у такого вспугнутого медведя будет не такой!»

«Ну — говорю я — а вообразим, что наш медведь так называемый „Шатун“, который вообще то не успел залечь в берлогу!»

«Тоже не выходит! У медведя-шатуна — мех не такой!»

«Ну — говорю я — а вообразим, что дело происходит не зимой, не поздней осенью, а более к весне, когда медведь уже проснулся после зимней спячки»...

«Нет» протестует мой оппонент — «снег на картине не весенний, не похож!».

И вот — дебаты развиваются к большому удовольствию и моему, и оппонента, и всех прочих обитателей палаты.

Или, поясняя те же лекции о «Маскировке у животных» я показываю ряд коробок застекленных, а насекомыми, похожими на листья или сучья. Обнося такими ящичками раненых бойцов по койкам я показываю это удивительное защитное сходство насекомых с неодушевленными предметами, и говорю:

«Вот мы сейчас посмотрим, у кого, какое зрение? Как окулисты-доктора, специалисты по глазным болезням — помощью приборов и таблиц определяют зоркость зрения, так мы сейчас проверим зрение каждого из вас. Вот посмотрите на коробку и скажите, сколько бабочек Вам удастся увидать?»

Боец ближайшей койки тянет руку за коробкой и внимательно-настороженно вглядывается в пучки сухих ветвей и листьев с затерявшимися среди них животными. Пока боец глазами рыщет по коробке я, подмигивая его товарищам, стараюсь подзадоривать словами, говоря: «Вот мы сейчас увидим, как он справиться с задачей! Ох — промажет! Спуделяет! Ни почем не разглядит! И вся палата — настораживается, объединенная в чувстве невинного злорадства, в ожидании неудачи.»

Но едва ли нужно говорить, что в случае последней я стараюсь тут же указать, что даже опытные местные охотники живущие на родине этих «живых сучков» и «странствующих листьев» или «невидимок-Бабочек» нередко затрудняются их распознать на самом близком расстоянии.

Наоборот, при верном узнавании — я спешу отметить, что профессиональный, зоркий глаз бойца легко не проведешь.

А в результате этих незатейливых, но дружеских бесед — а неодносторонних лекций — удается завязать такие дружеские отношения с бойцами, что порой не хочешь покидать палаты и уходить из нее, сроднившись с ее временными обитателями.

Таковы главнейшие приемы наши при обслуживании больных и раненых бойцов в палатах или в клубной обстановке.

И теперь позвольте мне, оставив описание приемов и методик, перейти к более свойственному мне, как музейцу, языку наглядных образов и пояснить эти приемы в связанной картине.

Мысленно перенесемся в обстановку нашей подлинной работы с тяжело-больными. Я вхожу в палату, предварительно, заранее сложив у входа мой несложный реквизит: картины в красках на фанере, серию таблиц и легкий переносный сундучек с коробками и ящичками с насекомыми («Моей переносный подвижной идейный пулемет») как поясняю я входя к бойцам в палату.

Начинаю я с того, что представляюсь, сообщаю скромный свой музейный стаж, охватывающий добрые полвека. Тут же поясняю, что пришел я не за тем, чтобы читать сухие, скучные, академические лекции, не чтобы поразвлечь товарищей-бойцов. «Скучать Вы у меня не будете! — так заверяю я бойцов — и температуры Вашей я Вам не повышу!».

Попрошу Вас только — продолжаю я — забыть на некоторое время о том, что Вы в Москве и в Госпитале на такой-то улице. Мы с Вами приступает к путешествию, и я попрошу Вас обратить внимание на главнейшие из остановок.

Мы начнем с далекой Арктики, прославленной так относительно недавно подвигом «Папанинцев». Родное Заполярье: царство льда и снега и на фоне их сплошь белые животные: песцы и белые медведи.

Но спускаемся южнее: перед нами Тундра, — вечно мерзлые безлесные пространства, летом — моховые топи, а зимой — снежно пустыми. И как переменчива окраска тундр — также изменяется и цвет ее животных: летом темных, а зимой — белых.

Передвинемся еще южнее. Животные-обитатели Тайги — сплошного леса — темные и в продолжении зимы на фоне снега.

Новая картина — темная окраска сумеречных животных в подмосковной местности.

Еще южнее — блеклая окраска степи и подобная же тусклая окраска обитателей ее, степных животных.

Дальше к югу: глинистые желтые пустыни и животные под цвет песка.

Еще картина: царство камыша долины Инда или озера Балхаша и как будто закрепленные на шкуре тигра теневые полосы, бросаемые камышами.

Наконец, последняя картина, посвященная Дейлону, не случайно называемому англичанами «Зеленым Островом» — там обилие зеленых птиц и насекомых на никогда ниспадающей листве тропического леса.

Наше путешествие закончилось, и мы опять в Москве. Надеюсь Вы не утомились и температура Ваша не повысилась?

Какой же основной итог и вывод только что проделанного путешествия: Законы Маскировки или Защитной Окраски у животных. Но ведь те же самые законы применяются в военной практике! Законы единственного цветового сходства «деформации» и «копировки».

А каковы различия «животной» и «военной» маскировки? Там — в животном мире — бессознательное пользование ею, а у человек — планомернее, сознательнее! Но и там, и здесь польза окраски только относительная.

Белый заяц на фоне снега все же не вполне сливается с последним и на близком расстоянии — желтоватый. Но не то же ли с белым халатом зимней маскировки у бойца? — с белой покрышкой или белым кузовом автомобиля? Как различно смотрится эта окраска в тусклые и солнечные дни, на близком и на дальнем расстоянии....

На почве этого сравнения животной и военной маскировки без труда завязывается у меня в палате оживленная беседа, при которой мы взаимно делимся нашими знаниями, нашим опытом бойцы — ссылаясь на свой личный опыт, в практике войны, — лектор-зоолог, опираясь на свой опыт, как музейца и былого полевого натуралиста.... Тут же делаются краткие экскурсы и в историю военной маскировки, указания на то, как некогда солдаты царской армии в летнюю пору неразумно одевались в белые рубахи, а зимой на фоне снега — в черные мундиры... как лишь постепенно маскировка утвердилась и в военной практике и доведенная до совершенства в нынешней войне спасала тысячи бойцов.

Заканчивая свою лекцию о маскировке, я нередко заключаю ее ссылкой на известное изречение наших союзников-англичан: «пренебрежение маскировкой — есть жестокая болезнь храбрости».

Вот в каком виде протекает у меня беседа, или лекция на тему о «Животной и Военной Маскировке», наиболее пригодная для тяжело-больных.

Другая тема — полна — исторического содержания: «Животные и война в историческом обзоре».

Как непредусмотренная основной тематикой нашего Музея эта тема потребовала специального оформления — написания соответствующих картин. Написанные маслом на фанере (в целях большей портативности) эти картины выполнены сотрудником Музея, К.К. Флеровым, — зоологом-художником, одним из наших выдающихся анималистов, обладающим громадным знанием животной формы и владеющим уверенным и ярким, выразительным «мазком».

«Роль и значение животных для войны разных народов и в различные эпохи». Ограничиться простым изображением этих животных в боевой или походной обстановке — значило бы подойти к трактовке чисто механически. Мы предпочли иной подход: «Диалектический», через показ того, как изменялось и сменялось пользование на войне различными животными на почве сложных и порой противоречащих друг другу связей и соотношений факторов экономических, технических и собственно психологического свойства, по принципу: «Тезы», «Антитезы» и их примиряющего «Синтеза».

Так, мы показываем, как «полу-живые танки Древнего Востока» — боевые колесницы — заменялись постепенно «танками живыми» в виде боевых верблюдов и слонов, и как удар последним снова нанесен был боевыми колесницами, но уже в несколько ином их оснащении.

Мы показываем, что несовершенная вначале конница античной Греции, так явно уступавшая персидской, будучи усовершенствована македонцами решала в ряде случаев победу их над персами; как явное пренебрежение конницей древними римлянами и спартанцами жестоко метило за себя в сражениях, и как обратно, македонские фаланги разбивались много раз о стойкость римский легионеров.

Мы прослеживаем далее, как менялся облик боевых коней в эпоху рыцарства, по мере окружения доспехами — коня и всадника, как снова облегчался вид коня, по мере столкновения с легким типом всадников Востока и усовершенствования огнестрельного оружия, как латы рыцарей сменили латы кирасиров, а тяжелых рыцарских коней — кони «Орлово-Растопчицы» нашей дореволюционной Армии, как, наконец, эти последние «живые танки» — кирасиры — заменились подлинными танками и конницей «универсального» маневренного типа — типа Первой Конной Армии и современной нашей кавалерией, вписавшей столько героических страниц в историю нашей Отечественной Войны.

Еще разительнее «диалектика» истории использования «боевой собаки».

Из душителя и палача, приученного гуннами к приканчиванию раненых на поле битвы, а испанцами к растерзыванию индейцев Мексики, собака на глазах у нас становится спасителем и другом раненых, служа помощником военных санитаров при отыскивании раненых бойцов и поставлении им продовольствия и медикаментов.

Или еще разительнее: от античных боевых собак, бросавшихся на конницу врага для вызывания смятения при ведении борьбы «на коротке», вплотную, (Теза) через временное устранение собаки как орудия боев. По мере «удлинения боевых дистанций» (Антитеза) и до привлечения собак к преследованию и зарыванию танков (Синтез) в дни нашей Великой Отечественной Войны!