He легко найти в истории культуры что-либо подобное тому, как зарождалось величайшее открытие науки ХIХ-го века, именуемое дарвинизмом.

Мысленно перенесемся за столетие назад, к двум уголкам земного шара, столь несходным, но сыгравшим сходную, решающую роль в истории Естествознания.

Перед нами два ученых, проницательному взору, острому уму которых биология минувшего столетия обязана своим важнейшим обобщением.

Начнем с более известного и старшего, — он назывался Чарлзом Дарвином.

Вот он сидит в своей усадьбе, невдали от Лондона, в своей рабочей комнате, в покойном кресле, окруженный книгами.

Но не на них, не о печатные листы бумаги, опирается его глубокий ум.

Вверяя рукописи гениальные идеи, он лишь закрепляет в них итоги личных наблюдений над природой под различными широтами.

Этому личному знакомству с фактами, а не заимствованию их «третьих» рук, обязан Дарвин всего прежде своей славой главного обоснователя учения о происхождении живого мира.

Переводим взгляд на следующий образ, следующую картину.

Под шатром зеленых пальм Малайского Архипелага, царства «Райских птиц» и фееричных бабочек, этих летающих смарагдов и рубинов, застаем мы сосоздателя учения о безграничном изменении живых существ — Альфреда Уоллеса.

Итак, тождественные мысли зародились независимо у двух ученых и на двух концах Земного шара.

Но возникшие в глуши, идеи Уоллеса сильнее жаждали поведать о себе, чем сходные идеи Дарвина, уверенного в их неповторимости, в своей научной монополии.

И вот, незримо пересекши два материка, два океана, мысли Уоллеса переступили потонувший в зелени порог усадьбы Дарвина.

В письме на его имя Уоллес только просит ознакомиться с его статьей.

Легко понять, как поражен был Дарвин этим обращением.

Двадцать лет вынашивал он сам аналогичные идеи, зароненные в него в лесах Бразилии, степями Аргентины и затерянными в океане островами «Конца Мира» — Галапагосского Архипелага.

Сам он не спешил доверить свои мысли миру. И случилось неизбежное.

Накапливая неустанно новые свидетельства и факты в подтверждение своей теории, сам Дарвин должен был признать себя опереженным.

Право первенства в создании учения о постепенности развития живого мира, «Эволюции», казалось навсегда утраченным присылкой неожиданной статьи Уоллеса, содержавшей сходные воззрения. Да к тому же как легко могло явиться подозрение в позаимствовании Дарвиным чужих, доверенных ему идей.

По счастью, эти опасения оказались излишними.

Два давних и ученых друга Дарвина, которым он читал когда-то выдержки своей теории, не отказались выступить свидетелями ее давности. Они охотно взяли на себя заботу о единовременном и параллельном опубликовании статьи Альфреда Уоллеса и выдержки из более обширного труда, им переданные Дарвином.

Но прежде, чем касаться появления в печати этих двух статей, полезно временно оставить наших двух друзей-соперников и мысленно перенестись на более, чем два столетия назад, на Родину великого натуралиста Швеции — Линнея. ^[1]

Перед нами — светлая, залитая лучами солнца небольшая комната и светлым, лучезарным смотрится ее хозяин.

Он сидит перед столом, усыпанным цветами и листвой, великий «Регистратор» тел природы, Карл Линней.

Подлинный фанатик «систематизации», он изживался в инвентаризации всего, что попадало на его орлиные глаза, классифицируя не только минералы и растения, или животных, но и современников-ботаников, указывая каждому свой ранг и положение среди ученых.

Но патриархально преданный учению церкви, наводнив свои научные труды цитатами из библии, Линней был у убежденнейшим сторонником учения, вернее, домысла о неизменности живой природы, соответственно церковным догматам.

Весь мир живых существ, животных и растений, представлялся чем-то первозданным, навсегда застывшим, неизменным если не считать случайных мелких уклонений, о которых не заботится — так думали — серьезная наука.

Таково ближайшее духовное наследие Линнея, внесшего порядок и систему в изучение природы, но природы неподвижной, неизменной в прошлом, как и в будущем.

Все это слишком хорошо известно.

Но не менее известна и судьба вещественного, материального наследия великого натуралиста.

В подтверждение прижизненного отзыва Линнея о своей супруге, как хорошей управительницы своего хозяйства, эта домовитая хозяйка не поколебалась распродать по смерти своего супруга вещное его наследие: коллекции, гербарии и книги.

Покупателем осиротевшего имущества Линнея оказалась Англия. «Владычица морей», она тем самым оказалась и передовой в деле познания живой природы мира. Именно к исходу 18-го века Англия стала ведущей в области исследования всемирной фауны и флоры. Этому немало посодействовала национальная черта ее народа: страсть и любовь к животным и растениям.

Что удивительного, если англичане первыми откликнулись на предложение «хозяйственной» вдовы Линнея о покупке вещного его наследия.

В результате все его коллекции, гербарии и книги оказались в трюме корабля, спешащего доставить этот ценный груз британским берегам.

Есть, правда, мало достоверное повествование о том, что Шведское правительство как будто спохватилось и послало вслед за кораблем военное судно, чтобы вернуть Линнеево наследие его исконной Родине.. Та же легенда говорит о неудачности этой погони и в итоге вещное научное наследие Линнея достигло Англии — достойной восприемницы идейного и материального наследия шведского натуралиста.

И все же будущее оправдало меркантильные распоряжения вдовы Линнея.

По прошествии десяти лет с кончины знаменитого ученого Лондон отметил ее учреждением особого «Линнеевского общества».

Стоявшее на общепринятой тогда позиции учения о постоянстве, неизменности живой природы, это общество сыграло выдающуюся роль в истории обоснования диаметрально противоположного учения — теории извечной беспредельной изменяемости организмов.

Такова ирония истории: наследие «креациониста» «правоверного» Линнея оказалось восприемницей идеи эволюции. И, чтобы убедиться в этом историческом метаморфозе, нам достаточно вернуться к прерванному повествованию о том, как ликвидировалось мирное соперничество двух новаторов и реформаторов наук — Дарвина и Уоллеса.

Статьи обоих были одновременно опубликованы в журнале названного Общества, ровно сто лет тому назад, именно 1-го июля 1858 года.

Обе статьи заслуживают величайшего внимания и не только, как былые, исторические документы.

Вопреки их скромному и специальному заглавию, воззрения, в них проводимые, звучали вызовом Линнею и Линнеевскому Обществу, всем вообще ученым, всей культуре того времени.

Сводился этот вызов к следующему положению:

Тот мир живых существ, что населяет шар земной, он не был создан в современном его виде, но является итогом бесконечных изменений по законам, понимание которых может быть доступно человеческому разуму.

Как некогда, тремя веками раньше, мир потрясен был вестью о вращении Земли, казавшейся дотоле воплощением покоя, так статьями Дарвина и Уоллеса в движение был приведен мир живых существ, считавшийся дотоле чем-то навсегда застывшим, неизменным.

Там — извечное движение в пространстве, здесь — во времени, но эта изменяемость живой природы угрожала больше потрясти мировоззрение людей, чем вычисления соперника, ибо касались величайшей тайны мироздания природы и происхождения Человека.

«Но касаться ближе содержания тех двух статей — выходит за пределы моей скромной речи, — цель которой лишний раз напомнить знаменательность той даты». 1-ое июля 1858 года, — даты зарождения новой Эры всей культуры человечества.

Но знаменательнее что в выступлениях своих оба их автора свое главнейшее внимание обращают не на доказательства самой изменчивости организмов, а лишь на одно из объяснений этого процесса, не на факты, а и на факторы, причину эволюции. И причина эта — по воззрению и Дарвина, и Уоллеса — «Выживание более приспособленных» в борьбе за жизнь, за существование, неустанно свирепствующей в мире организмов.

С точки зрения тактической такая нелогичность может быть оправдана: вскрывать причины эволюции, не доказав ее наличие: имевшихся тогда в распоряжении науки фактов в пользу эволюции могло казаться недостаточным, пока не сделана попытка объяснения этого процесса.

Зубатые ископаемые птицы — словно связующие мир пернатых летунов с миром чешуйчатых гадов еще не были открыты и мирно покоились в земных недрах, а «парадный конь эволюционного учения» — ископаемые «предки» лошади только готовились к победному торжественному выезду перед трибуной дарвинистов.

Алогичность самого порядка обсуждения обеих названных проблем сказалась, тем не менее, на всей последующей деятельности обоих авторов.

Всего заметнее на убеждениях Уоллеса, склонного рассматривать всю эволюцию животных и растений с точки зрения только «Естественного подбора».

В меньшей степени это смешение двух вопросов эволюционного учения сказалось в сочинениях Дарвина, хотя и он порою склонен был непризнавание своей теории естественного подбора принимать за отрицание эволюции.

А между тем, неравноценность этих двух понятий эволюции как таковой, и ее факторов, прекрасно сознавалась величайшим дарвинистом и ближайшим другом Дарвина — Томасом Хаксли, как то явствует из хорошо известного его суждения:

Хорошо известно, что столетие, протекшее со дня, когда Линнеевское Общество раскрыло миру величавые идеи эволюции, внесло немало коррективов в это величайшее из обобщений.

Но известно также, что поправки эти не поколебали основной заслуги двух великих обобщающих умов, как первых подлинных оооснователей учения о беспредельной изменяемости живого мира.

И заканчивая этот скромный, сжатый очерк в память о столетней годовщине первых выступлений двух великих реформаторов науки, Дарвина и Уоллеса, полезно еще раз возможно шире осветить значение и сущность содержания их двух статей.

Значение и ценность в них мы полагаем в том, что в них мы видим первую серьезную попытку приподнять завесу с величайшей тайны, исконис сокрытой от пытливой тайны генезиса организмов.

Хорошо известно, что успех этой попытки до сих пор расценивается по разному, в зависимости от достоинства и широты исканий, глубины запросов вопрошающих.

Но, каковы бы ни были эти оценки, несомненным остается полный и решительный переворот в самом подходе к изучению живой природы, выражаясь образно — в самой манере приподнять края «Завесы».

Думать, что завеса эта до конца раскрыта — значило бы упрощать, вульгаризировать природу, а тем самым — подвиг двух великих вопрошателей ее, труду и памяти которых посвящаются эти страницы.

Здесь как и в любой науке и любом искании идейного порядка, может быть уместным вспомнить о заветах двух других великих обобщающих умов все той же Англии:

Франциска Бэкона, предупреждавшего от однобокого, одностороннего подхода при искании истины, и величайшего из дарвинистов Англии, Томаса Хаксли, и его совета:

/Проф. А.Ф. Котс./